Maxim Kantor. ПАРИЖСКАЯ ШКОЛА ЧЕСТИ (часть 1)
Когда Эрнест Хемингуэй приехал в Париж, от того Парижа, который он хотел застать, почти ничего не осталось.
Существует много великих Парижей: город эпохи Тридцатилетней войны, в который въехал гасконец дАртаньян, или город революций, воспетых Делакруа и Домье; есть Париж импрессионистов и Париж героев Бальзака. Но манящий Париж Модильяни — он почти неуловим; мелькнул и исчез. Это Париж столетней давности, предвоенный — то был город, где собрались вольные творцы из разных стран, они сидели в кафе, пили абсент и создавали шедевры. Есть такое условное понятие «Парижская школа»: собрание великих талантов в одном месте в одно время— Модильяни, Сутин, Шагал, Утрило, Цадкин, Паскин, Эренбург, Ривера вдруг встретились; есть и другие художники, калибром поменьше, группировавшиеся возле великих: Фуджита, Ван Донген, Кислинг, Мари Лорансен; этим последним повезло особенно — вошли в пантеон искусств, как представители Парижской школы. Понятие «Парижская школа» - символическое; не было вообще никакой школы. Люди, видевшиеся ежедневно, не сочинили ни единого совместного манифеста, не выпустили взорвавшего общество журнала, на сделали даже совместной выставки. И это в то время, когда манифестами обзавелись все: в те годы суфражистки, фашисты, кокаинисты, коммунисты и демократы выпускали каждый день по манифесту — а в Парижской школе программы нет. Основанное в 1917 году движение «Дада» или утвержденный в 23-ем году «сюрреализм» немедленно манифестировали себя десятком изданий и деклараций. Стоило в предвоенной России пяти живописцам собраться вместе, как они обозначали себя «объединением» и публиковали грозные декларации о намерениях. Ничего подобного так называемая «Парижская школа» не оставила. Нет общего положения, объединяющего искусство Утрилло и Модильяни, Риверы и Сутина. Шагал и Сутин могли бы стать друзьями (оба из России, оба - евреи, оба великие живописцы) но даже воспоминаний об их встречах (несомненно имевших место) не сохранилось. Никаких приемов мастерства, какие можно позаимствовать у Парижской школы нет; ни единого урока или, как сегодня говорят, мастер-класса, проведено не было. Сохранились рассказы об «Улье», доме, где находились общие мастерские; в разное время там жили и Сутин, и Шагал, даже останавливался однажды Ленин, но программы «Улей» не имел, не стал Баухаузом; Парижская школа не имеет единой точки притяжения. Мастерские меняли, переезжали из-за нехватки денег; жили тесно и бедно — парижские бедняки в гости не приглашают, лишь кафе оставалось местом встреч. Так возникла легенда о «Ротонде» - о веселых нищих, сидящих каждый вечер за рюмкой.
Важно то, что «Парижская школа» существовала незадолго до — и во время Первой мировой, посиделки в кафе были экстатически веселыми — но уж никак не радостными; постепенно война вымела Парижскую школу из города. Хемингуэй уже увидел только англоязычную богему - Гертруду Стайн, Сильвию Бич, Эзру Паунда, Джойса, Фицджерольда, - вторую смену, приехавшую на пепелище. Приехали потому, что атмосфера вольного Парижа манила любого художника — она и сейчас манит; казалось, в этом месте всегда будет братство отверженных, всегда за одним столиком будет сидеть три непризнанных гения, всегда рисунок на салфетке будет шедевром. Хемингуэй так полюбил Париж, что вжился, принял в себя всю его историю. Пепелище еще дымилось, прах былого братства художников не вовсе развеялся — приехав, Хемингуэй даже застал Жюля Паскина, героя прежних довоенных кафе. И беспечный пьяница Паскин рисовал при нем проституток в кафе, как бывало прежде. Хемингуэй бы мог познакомиться и с Сутиным — хотя в те годы Сутин уже работал на юге Франции, в Кань-сюр-Мер и Сера. Он бы мог познакомиться и с Утрилло, тот тоже еще работал - но вот братства «Ротонды» уже не было, распалось. Попытка воспроизвести все то, что было, войти в ту же реку еще раз — не увенчалась успехом. Кажется, вот они все: вот и Паскин вернулся из Америки, вот и Кислинг вернулся с фронта живой, вот и Сандрар, хоть и без руки, но вернулся; да и Пикассо здравствует, хотя и недосягаем в своем признании. Однако, не получилось.
Парижская школа длилась недолго, как обреченная страсть — вспыхнула и погасла. Завсегдатаи «Ротонды» и обитатели «Улья», рассеялись: кто-то уехал от войны за океан, кого-то убили, кто-то разбогател. Вероятно, формальной границей, обозначающей завершение Парижской школы, надо считать смерть Модильяни, наступившую в 20-ом году. У всякой школы, у всякого направления имеется конкретная причина, обозначающая финал; в случае Баухауза и ВХУТЕМАСа это приход авторитарной диктатуры; в случае школы Фонтенбло — это конец династии Валуа; Парижская школа завершилась вместе с уходом того, кто был ее духом, кто был эталоном поведения — некоммерческого, исключительно достойного, отточенного пути чести.
(с разрешения журнала Story)